Давняя подруга Пингвина

Фридриг стоял как оцепенелый, возле очами все ходило вверз тармашками; «Вельмин танец», - молвило нечто в нем, и оба эти слова стали маревом кучеряво корявых рун, как подписание к одноименной ветхой гравюре, веданной им однажды у торговца.

Он не мог откинуть глаза от тощих, как у костяка, лап старухи в спадающих чёрных, с изумрудным отсветом, панталонах; в страхе вожделел было ринуться к проёмам, но решимость бросила его еще дотоле, чем он подумал об этом. Прошлое и настоящее воссоединились в нем в какую-то кошмарную реальность, уходить от которой он не мог; кто его ведает, то или сам он все еще молод и та, что сейчас пляшет возле него, вдруг обернулась из только что великолепной барышни в жуткий труп с опустошенным ртом и взволнованными мятыми веками, то ли ее и его личная юность никогда не была и только почудилась ему.

Эти плоские культи в заплесневевших мощах обрысканных башмаков, кои сейчас вертелись и топотали в пульс, - имели возможность ли они быть теми бесподобными стержнями, что когда-то бударажили его душу?

«Она их годами не перодевает, по-другому кожица осыпалась бы на ломти. Она отдыхает в них, - сверкнул клок мнения, неудержимо вытесненный иным: - Как страшно, мирянин еще при бытие тлеет в невидимом саркофаге Хроноса».

Дважды он раскрывал зев и вновь, не произнося ни слова, сжимал – не издавалось звуков.

– Лизель, –сказал он все же, – Лиза, тебе очень плохо? – Гуляя по гостинной, его взор заступорился на порожней деревянной емкости для варева. – Гм. Да. Лизель, в силах ли я тебе чем-то оказать помощь?

В минувшие времена она питалась с керамики; содрогнувшись, он взглянул на не убранную подушку – хм, и… и грезила на царских ложах.

Не отводя от обличия ладоней, пристарелая дама стремительно качнула головой. Слышны были ее глухие стиснутые крики.